«Вновь, с камнем памяти на шее,
топлю в себе – тебя, война,
но как в затопленной траншее,
опять всплываешь ты со дна».
К. Симонов.
«… каждый неравнодушен к своему поколению
и хочет напомнить о нем с ревнивой любовью…»
Ю. Бондарев.
Вместо предисловия
Идут годы. Всё дальше в прошлое уходит Великая Отечественная война. Но память о ней в народе не угасает, как не угасает сама жизнь, продолжающаяся и после войны.
Время может сгладить могильные холмы, но только не память. Широко известные слова «никто не забыт, ни что не забыто» — это не плод журналистской выдумки, а живая нить, неразрывно связывающая ныне живых с теми, кто добился Победы, отвоевал право на жизнь, свободу и мир.
Война для всех была войной. По-другому не скажешь. Но у каждого её участника, у каждого человека, вовлеченного в водоворот потрясений тех лет, была еще своя война, выстраданная лично, а, следовательно, касающаяся личной памяти. И сегодня хотя и минуло с тех пор много лет, не угасло желание рассказать об этом, о том, как воспринималась война, о боевых товарищах, не вернувшихся с полей сражений, о тех, с кем довелось пройти тяжелый ратный путь, и кто приблизил день Победы.
Желание написать о войне появилось сразу после ее окончания. В 1945 году я исписал несколько тетрадок. Самое ценное в этих записях — имена и фамилии, многие из которых сейчас, через 55 лет после окончания войны, наверное, и не сохранились бы в моей памяти. Написать книгу на основе военных воспоминаний мне предложил еще в 1971 году мой друг, журналист Леонид Макаров. Но тогда было слишком много других забот. Вторая попытка была предпринята уже в 80-х: ее ре зультатом, стала общая тетрадь с набросками, которые позже и легли в основу сборника «Непридуманные рассказы».
Было много причин, которые побудили меня написать эту книгу… Прежде всего — желание сохранить память о людях, прошедших фронт, особенно о тех, кто не вернулся. И особенно важным для меня было рассказать о тех фронтовиках, о ком никогда не писали и не говорили. Напомнить о них лично, а не о войне как столкновении армий. Это очень помогает и поддерживает фронтовиков – осознание того, что их жизнь и их ежедневный военный подвиг не забыты.
Память, к счастью, сохранила немало эпизодов из действительной службы 30-40-х годов, из практики проводимой тогда военной подготовки на полигонах, стрельбищах, в казармах, на тактических учениях и т.д. Полученные воинами срочной службы знания и физическая закалка сыграли важную роль в том, что не дрогнули, насмерть стояли части и подразделения, первыми, принявшие на себя удар вероломно напавшего врага. Красноармейцы в этих сражениях проявили массовый героизм, мужество и отвагу, давая тем самым государству возможность отмобилизовать свои главные людские и материальные ресурсы.
Мои рассказы о Великой Отечественной войне и предвоенной армейской службе – это рассказы о поколении 30-40-х годов, на долю которого выпало тяжелейшее в XX веке испытание. Оно с честью его выдержало и принесло своей стране Победу.
ГЛАВА I
ШКОЛА ВОЗМУЖАНИЯ И ПАТРИОТИЗМА
Для молодежи 30-х годов служба в рядах РККА была подлинной школой мужества и патриотизма. За два-три года нахождения в армии ребята, по сути, вчерашние мальчишки, становились настоящими мужчинами, физически и морально закаленными, обученными военному делу, готовыми к выполнению своего высшего гражданского долга – защите Отечества.
Из армии парни возвращались совершенно другими людьми: возмужалыми, серьезными, организованными. Им можно было доверить ответственное дело, да и семью они создавали, как правило, здоровую, крепкую. Для меня и моих сверстников из крымской деревни Айкашен (ныне деревня Родники Нижнегорского района) годом призыва в ряды Красной Армии стал 1939-й.
1-го сентября, в день начала II-й Мировой войны, развязанной фашистской Германией, мы, айкашенцы призывного возраста были вызваны в райвоенкомат, где прошли медкомиссию, получили соответствующие документы и приняли участие в антивоенном митинге.
Накануне нашего отъезда на сборный пункт нам устроили проводы в армию с застольем, музыкой, танцами и т.п. Было сказано немало хороших слов – напутствий. Девушки обещали своим парням ждать их возвращения.
На другой день рано утром к сельсовету была подана полуторка. Деревня уже проснулась. Хозяйки выгнали коров на улицу, и чабан, подгоняя их хлыстом-арапником, сбивал скот в стадо, которое лениво двигалось к окраине села. На конефермах, хозяйственной и племенной, царило оживление. В общем, начинался обычный день в колхозном селе.
К сельсовету стал стекаться народ. Это были родные и близкие, уезжающих в Красную Армию призывников, учителя и ученики местной школы, свободный от работы люд. Среди провожающих были председатель сельсовета Чолокян, председатель колхоза Овагимян, директор школы Бардахчьян, инструктор политотдела МТС Захарьянц и другие.
Мы, призывники, забравшись в машину, вели оттуда разговор с провожающими. Звучали напутствия взаимные обещания писать, то там, то здесь раздавался смех, не было недостатка в шутках и остротах.
Девушки держались отдельной группой и, прижавшись друг к другу, о чем-то шептались. Это не осталось незамеченным теми, кто находился в машине.
— «Девчата, — зазывал Агаджан Мурадян, — Дирук, Цогик, Вартушка, Майрам! Айда с нами в Джанкой! Вместе будет веселее!», но девушки только посмеялись.
Родители, особенно матери призывников, были сдержанны, о чем-то говорили между собой. Возможно, вспоминали, как в годы их молодости уходили на войну – I-ю Мировую и Гражданскую – их парни, отцы и братья. Сейчас снова было неспокойно – в Европе уже полыхала война.
Учителя — мои коллеги, пожелали нам с Каро Делибалтаяном счастливой службы в армии и возвращения на работу в Айкашенскую школу, которая как раз с 1939 года становилась средней (открылся 8-й класс). Учитель Сымбатьян сказал нам: «Скоро и я пойду в армию, так что держите мне место». Среди провожающих была и моя квартирная хозяйка – тетя Ева. Она стояла рядом с матерью Андрея Овсепяна и, видимо, ее успокаивала. Но вот машина тронулась. Раздались голоса: «До свидания! Счастливого пути! Счастливой службы!» За машиной побежала ребятня. Несколько шагов за ней сделали и кое-кто из родных, но, смутившись, остановились. Мы тоже что-то кричали, махали руками. Вскоре все остались позади: и деревня, и люди, и наша юность…
Думал ли я в тот момент, что никогда больше не увижу ни людей, провожавших меня в армию, ни села, в котором прожил три года? Нет, конечно. Но именно так и случилось. И не только со мной.
В Джанкой мы прибыли вовремя. Здесь на запасном пути уже стоял состав теплушек. Призывников вокруг было много. Видимо, съехались из нескольких прилегающих к Джанкою районов и из самого города. Провожающих было тоже немало.
Прозвучала команда «По вагонам!» Младшие командиры, сопровождавшие призывников, развели своих подопечных по теплушкам, сверили наличие людей со списком, разъяснили, как себя вести в пути, доложили начальнику эшелона о готовности к отъезду.
Вскоре под звуки духового оркестра наш состав тронулся. Куда едем и как долго будем в пути, мы не знали. Как оказалось, в пути мы провели примерно полмесяца, а везли нас в Новосибирск, вглубь неведомой нам далекой и таинственной Сибири.
Теплушка — это небольшой товарный вагон, предназначенный для перевозки грузов. Во все времена использовались теплушки и для перевозки воинских частей. Вместе с неудобствами у этого вагона были и свои преимущества. Во-первых, в нем можно было поставить печурку. Во-вторых, при срочной необходимости он быстро и легко разгружался. В-третьих, дверь можно было держать приоткрытой, и поэтому в вагоне, несмотря на его загруженность, было не душно.
Мы, айкашенские ребята, ехали в одной теплушке и старались держаться вместе. Время в пути коротали, как могли. Я взял с собой мандолину, на которой неплохо играл популярные тогда советские песни, а также наигрывал мелодии национальных танцев «Лезгинка», «Хайтарма», «Энзели», гопак и другие. Рассказывали друг другу содержание кинофильмов, книг, читали газеты, которые нам приносил опекавший нас младший командир.
Нередко предавались воспоминаниям. Некоторые «по секрету» рассказывали приятелю о своей девушке, планах на будущее. Все надеялись на благополучную службу в армии и возвращение домой. Даже в дурном сне не было никаких намеков на то, что ждало этих ребят в будущем. Из нас, пятерых айкашенцев, двое погибли, причем Андрей Овсепян – в первый же месяц войны… Агаджан остался калекой… Каро был трижды ранен и стал инвалидом… Но все это случится потом, а пока молодые, полные сил и радужных надежд мы ехали к месту службы.
Из дорожных воспоминаний отмечу отменную организацию нашего питания. Эшелон обязательно раз в сутки останавливался на станции, при которой находился пункт раздачи горячей пищи. Это были специальные здания с пищеблоком, столовой, умывальниками и комнатой первой медпомощи. Эти здания, видимо, существовали не один десяток лет. Утром и вечером мы питались сухим пайком, а кипяток брали на вокзалах. В общем, переезд призывников прошел достаточно организованно. Не было ни одного случая отставания от эшелона. Все были здоровы и бодры.
2. Мы — красноармейцы
В холодный, по-сибирски морозный октябрьский день (в тот год зима была ранней и очень, даже по сибирским меркам, мо розной) эшелон с призывниками из теплого, солнечного Крыма прибыл на станцию Новосибирск.
Нас построили и повели в специализированный армейский помывочный пункт. Здесь наши вещи прошли санитарную обработку, и мы сложили свою цивильную одежду в индивидуальные бумажные пакеты, на которых написали свои фамилии и домашние адреса. Согласно принятому в том году постановлению Правительства гражданская одежда должна была храниться на складах весь срок службы призывника и выдаваться ему при увольнении в запас. Странное постановление, если не сказать больше.
Покончив, в прямом и переносном смысле, со своим цивильным прошлым, мы прошли на помывку в душевой зал, а затем в комнату, где нас ждало армейское обмундирование.
Даже сегодня, как наяву, мне помнится сцена облачения в военную форму. Царило общее оживление. Раздавались шутки, остроты, замечания и советы. Кто-то от души смеялся, а кто-то был деловито сосредоточен. Андрей Овсепян смущенно смотрел на свои ноги в обмотках. Кайцак Мазлумян покраснел от досады, что обмотка растянулась лентой по полу, а Агаджан – наш вездесущий весельчак, надев шинель, явно не по росту, лихо стал выделывать коленца лезгинки, подстегивая себя возгласом «Асса!» Каро же стоял в стороне уже полностью одетый. В военной форме он не производил впечатления новобранца. Молодой, ладно скроенный, широкий в плечах, он выглядел так, будто носил форму всю жизнь. Каро, оценивающе посмотрел на нас, по-доброму улыбнулся и сказал: «Так начинали службу все маршалы!» Может быть, дословно и не такими были произнесенные им тогда слова, но то, что он видел себя в будущем кадровым военным, это точно.
В своем пророчестве Каро не ошибся. В годы войны он проявил незаурядные командирские способности и, если бы судьба была к нему более милостивой, он обязательно окончил бы военную академию и стал генералом.
Да только ли он? Насколько мне известно, почти все курсанты нашей полковой школы впоследствии стали офицерами, а оставшиеся в живых после войны дослужились до старших офицеров. Возможно, кто-то стал и генералом.
Но вернемся к началу нашей службы. После помывки и облачения в военное обмундирование нас построили. Насмешки и остроты прекратились. Все сразу стали серьезными, подтянутыми. Лица светились гордостью за принадлежность к славной Красной Армии. Немного смущали лишь обмотки, но в строю, под шинелью они не так были заметны.
Раздалась команда — «Взвод, смирно! Шагом марш!» Так началась наша служба, которая длилась для кого два-три года, а для кого – двадцать и более лет, кому как повезло.
3. Первое знакомство с армейской жизнью
Из бани мы прибыли в военный городок, который почему-то назывался «Танкодром», хотя танков я там никогда не видел. Территория городка была обширной. Здесь находились несколько трехэтажных кирпичных зданий казарменного типа, стандартные фундаментальные склады, столовая, и видимо, не одна, с пищеблоком, клуб и еще ряд помещений.
Казармы были большие. На каждом этаже в огромном зале размешалась целая рота. Двухъярусные кровати стояли в четыре ряда. Но для младших командиров были установлены обычные железные кровати. Между каждой парой кроватей стояли табурет и тумбочка, одна на двоих.
Помещение обогревалось двумя круглыми голландками, которые отапливались дровами или углем. Печи хорошо нагревались, и вокруг них стояли сколоченные решетчатые стеллажи почти до потолка, на которых сушились пимы (валенки) и портянки.
На этаже находились также умывальная, небольшой гимнастический зал, каптерка, канцелярия, ленинская комната. Широкий коридор служил местом построений в холодную погоду. В нем же стояли пирамиды для оружия и вешалки для верхней одежды. Туалет находился во дворе.
Только в казарме нам объяснили, куда мы попали служить – 521-й стрелковый полк Сибирского Военного Округа. Делибалтаяна и меня определили в полковую школу курсантами. А остальные ребята из Айкашена были направлены в одну из рот этого же полка.
Наша служба началась с усиленной подготовки к военному параду в честь 22-й годовщины Великого Октября. Времени было явно недостаточно, поэтому тренировались в ношении оружия не в положении «На плечо» или «На руку», а в обычном походном порядке – «На ремень». А строевая коробка была уменьшена до размеров 8×8.
Конечно, такая спешка была нарушением всех воинских уставов и норм. Мы даже не прошли обязательного двухмесячного «курса молодого бойца», а нас — на парад. Но всему этому было неведомое нам тогда объяснение: назревала советско-финская война, происходила передислокация частей, коснувшаяся и нашего полка. К концу 1939 года нас перевели из Новосибирска в город Куйбышев (Каинск), что находится между Омском и Новосибирском.
Из боевой подготовки в те несколько зимних месяцев, что мы прослужили в Новосибирске, мне запомнились занятия по преодолению полосы препятствий. Оборудована она была непосредственно за 3-этажным зданием казармы и состояла из семиметрового бума, двухметрового рва, а также щитов из прутьев для рукопашного боя.
Первое занятие на этой полосе провел командир взвода младший лейтенант Никитин, еще недавно сверхсрочник, окончивший курсы комсостава. Для нас, первогодок, он был эталоном настоящего офицера. Хорошо сложенный, симпатичный, он покорял нас не только всем своим обликом, обаянием, но и умением доходчиво, убедительно разговаривать с курсантами.
Взяв у командира отделения винтовку, младший лейтенант лег на исходную позицию, подал себе команду «Вперед!», прополз несколько метров по-пластунски, затем, взбежав на бум и пробежав по нему ни разу не покачнувшись, он с разбегу преодолел ров и выскочил к щитам для рукопашного боя. Все это было проделано легко и даже элегантно, будто он совершал доставлявшую удовольствие прогулку.
Теперь все, что было показано, следовало повторить нам, и неоднократно. Младшие командиры страховали у бума и рва, мы же поочередно выполняли показанный комплекс боевых упражнений. Не у всех получалось, некоторые срывались с бума, другие не могли перепрыгнуть через ров.
Курсант Сандомирский, крупный, но рыхлый парень, не мог преодолеть ров. Командир отделения приказал ему сделать еще одну попытку, но курсант, разбежавшись, снова остановился у рва, как вкопанный. Младший лейтенант, наблюдавший эту картину, приказал Сандомирскому повторить прием, но без оружия. На этот раз препятствие было взято.
— «Теперь, приказывает командир взвода, — курсант Сандомирский, слушай мою команду: Взять оружие! Стать на исходный рубеж! Вперед! В атаку!» Разбежавшийся Сандомирский взял препятствие, хотя своими ногами и «вспахал» срез рва и бровку за ним. Затем он рванулся дальше, а командир взвода, поощряя его, разжигая в нем азарт боя, продолжал подавать команды: «Коли штыком! Бей прикладом! Защищайся! Коли! Коли!» Обливаясь потом, но довольный собой, Сандомирский пришел к финишу.
Конечно, не один Сандомирский с трудом преодолевал полосу препятствий, но именно он вечером в казарме хвастался своими успехами, всем своим видом подчеркивая свое «превосходство».
Вообще-то этот мешковатый, неповоротливый курсант был человеком достаточно подготовленным (окончил не то техникум, не то вуз) в том числе и физически, неглупым и требовательным. Не случайно после окончания полковой школы ее начальник Орлов назначил его старшиной. Но ходил старшина Сандомирский этаким индюком, и младшие командиры, да и курсанты не упускали случая поязвить на его счет. Особенно нравилось им изображать, как он надувал свои щеки, подчеркивая тем самым свою значимость, или как он «ел глазами» начальство, когда говорил: «Есть!», «Так точно!», «Будь сделано!» Откровенно говоря, в школе его не любили.
4. Перевод в Куйбышев (Каинск).
В Куйбышеве — маленьком городишке с немощеными улицами и деревянными домами нас разместили тоже в военном городке и в здании, похожем на новосибирские казармы. Однотипно было почти все.
Зима 1939-40 года выдалась суровой и в прямом, и в переносном смысле. Шла война, известная в народе как Финская. В Сибири стояли трескучие морозы — до минус 40°, и человек чувствовал себя далеко не лучшим образом. Особенно худо было, когда поднимался ветер. Метель резала лицо. Обморожения носа, ушей, лба, щек, кадыка на горле стали обычным явлением. Чтобы не затеряться во время пурги, к постам на охраняемых объектах из караульного помещения протягивались канаты.
Одеты мы были хорошо. Помимо обычного нижнего белья, носили теплое, байковое. Гимнастерки были сшиты из плотного сукна. Под шинель надевался аккуратный ватник. Брюки тоже были ватные, стеганые. Под буденовкой носили вязаный шерстяной подшлемник, а на лицо (при походах в метель) надевали байковую маску с отверстиями для глаз, рта и носа. На руки, кроме перчаток, полагались суконные рукавицы, на ноги — пимы.
В случае небольшого обморожения кончиков носа, ушей, пальцев пострадавшего не заводили в казарму до тех пор, пока не разотрут обмороженное место снегом или суконкой. А уже потом, в помещении, смазывали гусиным жиром.
Пишу об этом столь подробно потому, что для нас, южан, все это было не просто ново, а трудно переносимое новое. Однако должен сказать, что лично я, уж не знаю почему, от сибирских морозов страдал ничуть не больше, чем северяне из европейской части России. И обморожений у меня было «почти ничего». Помнится, Каро тоже нормально пережил сибирские холода.
Дисциплина была строгой, порядок жесткий, физическая нагрузка огромная. Но после начала Финской войны все было еще более ужесточено. Боевой подготовкой стали заниматься по 12-14 часов в сутки без выходных дней и дневного отдыха. Боевые тревоги с выходом подразделения из казармы и походом в несколько километров следовали одна за другой. Увольнений в город — никаких.
Все это переносить было, конечно, нелегко, и тоска по дому, родным, близким, которая и без того не давала покоя, стала просто зеленой. Все мы немного осунулись, посуровели и жили в ожидании отправки на войну.
Но когда финская кампания закончилась, положение стало значительно легче. Был введен обычный режим военной службы с боевой и политической учебой, караульной службой.
Наиболее сложным для меня, особенно в первые месяцы было овладение лыжами. До армии я не только не ходил на них, но даже и не видел этого чуда передвижения. Крепления на лыжах были мягкие, в расчете на валенки. А на лыжах с мягкими креплениями мог передвигаться лишь опытный ходок. Я же не только скользить не мог, а и просто стоять, особенно на накатанной, скользкой дороге. А именно такой она была на плацу, вообще в военном городке и на прилегающей к нему дороге. Лыжи не слушались меня, ноги расползались в разные стороны, получался «шпагат». Возвращать ноги в исходное положение было сложно, я падал. Подниматься – тоже нелегко. В общем, и смех и грех. Одно утешение: почти все, во всяком случае, большинство, плохо ходили или вообще не умели ходить на лыжах.
В казарму после лыжных тренировок приходили насквозь мокрыми от пота. Но такими мокрыми нас сразу выводили строиться на трескучий мороз, и бегом – в столовую на обед. И ничего – не болели!
В конце концов, я все-таки научился ходить на лыжах, и это стало доставлять удовольствие. Во второй год службы я уже сам обучал курсантов этому искусству, а Отечественную войну провоевал в лыжном батальоне. Асом не считался, но бегал довольно резво, и главное — знал, как надо действовать на лыжах в боевой обстановке.
5. Полковая школа
Полковая школа – это первичная форма подготовки младших командиров Армии. В наш призыв здесь учились ребята со средним, неполным средним, незаконченным высшим и высшим образованием. Срок подготовки — один год. Занятие состояли из строевой, тактической, огневой, физической и политической подготовки, изучения материальной части, Уставов, обучения рукопашному бою, марш-бросков, походов на лыжах.
Распорядком дня предусматривался подъем в 6 часов, дневной отдых – с 3-х до 4-х дня, отбой в 23-00. Занятия длились восемь часов. Остальное время – прием пищи, культмассовые и спортивные мероприятия, краткосрочные (несколько часов) увольнения в город в порядке поощрения и не чаще двух раз в месяц.
Помимо учебы ходили в наряды на различные виды служебной работы: дневальный у входа в помещение школы, дневальный по туалетной комнате (умывальники), дневальные по пищеблоку. Гарнизонную службу, в основном караульную, школа несла только во время финской кампании, затем ее отменили.
Из тех, кто со мной служил в полковой школе 521-го стрелкового полка, запомнились лишь те курсанты, которые, как и я сам, став младшими командирами, остались там же служить: Каро Делибалтаян, Иван Песков, Руткевич, Кобец, Скрипка, Сандомирский, Ромашов, Шевченко.
Песков, Руткевич, Джесмеджиян
Вначале нас именовали по занимаемой должности: командир отделения, помкомвзвода, старшина, замполитрука. Но с января 1941 года были введены новые воинские звания — младший сержант, сержант, старший сержант, старшина. Знаками отличия служили треугольнички, покрытые рубиновой эмалью. Младший сержант носил на петлицах один треугольничек, сержант — два, старший сержант — три, старшина и замполитрука — четыре. У меня было звание сержант, а должность — помкомвзвода.
Начальником полковой школы был капитан Орлов — человек чуть старше средних лет, уже с брюшком, не женатый, прослуживший всю жизнь в кадрах. Это был весьма своеобразный командир. Добрым его не назовешь, но и привередливым он не был. Свое дело знал хорошо, службу нес исправно, никакими компаниями не обзаводился.
Но были у него некоторые привычки, вызывавшие у курсантов, незлобивую усмешку и служившие поводом для шутливых реплик в его адрес во внеслужебное время. К примеру, он имел привычку мизинцем правой руки почесывать правый же уголок рта, прибавляя при этом к какой-либо фразе слово «было». Или еще: он не выговаривал сочетание звуков «БМ», а произносил «ММ». Вместо «обмотки» говорил «оммотки», «оммотать». Так как мы носили ненавистные обмотки, то это слово он употреблял достаточно часто, и курсанты постоянно язвили по этому поводу.
Из-за этих обмоток курсанты сплошь и рядом получали наряды от командиров, главным образом потому, что наматывали их не до самых колен, как положено, а значительно ниже, особенно когда шли в увольнение. Дело в том, что более низкая обмотка не так уродовала ногу, а курсантам, естественно, не хотелось выглядеть этаким чучелом.
Кроме того капитан Орлов не мог выговорить мою и Каро фамилии. Поэтому он попросту объединил их в одну. Получилось – «Джесбалтоян». У него и я и Каро были Джесбалтоянами. Это то и дело ставило нас в затруднительное положение еще и потому, что капитан немного косил. Поэтому, когда перед строем он произносил фамилию Джесбалтоян, не ясно было, кого он имеет в виду.
Однажды, спустя двадцать лет, иду по улице Бендерской, и вдруг слышу за своей спиной команду: «Курсант Джесбалтоян, два шага вперед!» Оборачиваюсь и вижу, за мной идет улыбающийся Скрипка – бывший курсант полковой школы, случайно увидевший меня на кишиневской улице. Мы вспомнили капитана Орлова и от души посмеялись.
Взаимоотношения служивших в полковой школе курсантов были нормальными. Все одного года призыва, поэтому «дедовщины», поразившей современную армию, тогда не было. Однако случались и нежелательные ситуации, связанные с разным уровнем общего развития курсантов и отдельных младших командиров.
Наш взвод в школе считался самым образованным, потому что все курсанты имели среднее и незаконченное высшее образование и лишь два командира отделения имели семилетнее образование. Так некоторые задиристые курсанты использовали свои знания на теоретических занятиях в неблаговидных целях. Они задавали командирам отделений каверзные вопросы, намеренно ставили их в неловкое положение, а потом, во время перерывов, злословили по поводу данных ими неверных ответов.
В ответ они под различными предлогами притесняли задир: давали наряды вне очереди, придирались к заправке постелей, чистке оружия, ношению формы, заставляли на плацу или в поле по несколько раз выполнять какое-либо трудное упражнение, хотя в этом не было необходимости. В этом ясно просматривалась ответная издевка.
Я, как помкомвзвода, пресекал подобные действия командиров отделений. После того, как одного из них перевели в стрелковую роту, а двух курсантов строго наказали, порядок был установлен.
6. Вне казармы. Увольнительные.
Службу в армии мы, айкашенцы, несли не просто исправно, а отлично. У каждого из нас было по несколько благодарностей командования школы и даже полка, а некоторые из нас были удостоены почетного звания «Отличник РККА». В результате о службе айкашенцев появилась статья в районной газете «Сталинский путь» от 30 марта 1941 года. В ней в форме письма из Красной Армии, в частности, писалось: « … Старший сержант Делибалтаян — отличник боевой и политической подготовки. Около года он командует взводом, занимает ведущее место в подразделении, занесен на Доску Почета Сибирского Военного Округа.
Товарищ Марабян командовал отделением, а сейчас служит старшиной роты… Красноармейцы Джесмеджиян и Мазлумян — политгрупповоды… В их группах нет плохих оценок… Сержант Овсепян — отличник боевой и политической подготовки. Он всегда и везде впереди, много работает над собой, оказывает большую помощь товарищам в учебе…»
Как видно из письма в газету, все мои односельчане стали младшими командирами, причем некоторые, не обучаясь в полковой школе. Каким образом — мне неведомо. Возможно, экстерном или пройдя краткосрочные курсы, а, возможно, и просто по приказу командира полка, как старослужащие отличники боевой и политической подготовки.
В увольнение нас отпускали, как я уже писал, лишь раз в две недели. Но ходить было некуда. Городишко маленький. Единственным местом развлечения был кинотеатр. Некоторые курсанты и младшие командиры посещали общежитие Зоотехникума. Пару раз побывал там и я. Но танцев или других массовых мероприятий я не видел. Наверное, они и не проводились. Поэтому в городе мы часто навещали фотоателье. Мы любили фотографироваться и посылать свои фотографии родным, друзьям, девушкам. Чтобы выглядеть получше мы просили у старослужащих сапоги (не фотографироваться же в обмотках), фуражку (у нас были только пилотки и буденовки), бинокль и т.п. А однажды кто-то одолжил мне незаряженный револьвер. Скорее всего, это был командир взвода лейтенант Шурыгин – очень славный, спокойный командир.
Моя мама сохранила фотографии тех лет. Некоторые из них сберег и Каро. Каждая фотография – это два пребывания в увольнении. Один день, когда фотографировался, другой – когда получал фотографию.
Увольнительная давалась только в порядке поощрения, а самоволки карались беспощадно. Возвращение в казарму с опозданием более чем на двадцать минут, также считалось самоволкой, и было подсудным делом. Опоздание на меньшее время наказывалось гауптвахтой. Эти требования все знали отлично и соблюдали неукоснительно.
Обычно увольнение давалось на время до вечерней поверки, т.е. до 22-30. Но все возвращались не позже, чем за десять минут до начала поверки. Хронометром служили часы, висевшие над тумбочкой дневального у входа в казарму. По ним мы все сверяли свои часы. Прибывший из увольнения докладывал о своем возвращении дежурившему по школе младшему командиру, а дневальный отмечал в имеющемся у него списке время прибытия. В тот выходной день, о котором пойдет речь (это случилось зимой на втором году нашей службы), среди получивших увольнительную были – Каро Делибалтаян, Иван Песков и Сандомирский. К положенному времени они не вернулись, и я забеспокоился. Ведь на улице мороз, пурга. Пошел к дневальному, и тут же к моей радости послышался топот сапог по лестнице, и раскрасневшиеся Иван и Каро почти вбежали в коридор.
Но нет Сандомирского – строгого блюстителя дисциплины и порядка. До поверки остались считанные минуты. Уже подана команда: «Выходи строиться!» Вышел из канцелярии и начальник школы капитан Орлов. По выходным он всегда лично принимал рапорт о вечерней поверке. А Сандомирского все нет. На это обратили внимание все: ведь строил школу на вечернюю поверку обычно старшина. И вот команда: «Становись!» Подал ее дежурный по школе. Часы показывают без двух минут половину одиннадцатого. В этот момент входная дверь с шумом распахивается и в проеме показывается заиндевевший и запыхавшийся от бега наш старшина. Капитан Орлов, выслушав его рапорт о возвращении, посмотрел на него многозначительно и сказал свое обычное: «Было, значит…»
Сандомирский принял доклады помкомвзводов о наличии личного состава, доложил начальнику школы и подал команду: «Разойдись!»
На другой день старшина оправдывался: мол, часы наручные, возможно от мороза или растаявшего снега остановились, а заметил он это слишком поздно. Нахлобучки от капитана ему не было, но сам он запомнит случившееся на всю жизнь. Мы ему поверили, хотя в умывальнике сержант Скрипка не раз разыгрывал сцену возвращения блудного сына Сандомирского в казарму и его рапорт начальнику школы. При этом слово «блудный» у него имело совсем не библейский смысл.
Побывал я и в краткосрочном отпуске. Это было связано с печальным событием. В конце ноября 1940 года мама прислала мне телеграмму – «отец очень тяжело болен», а буквально на другой день пришло телеграфное сообщение, заверенное сельсоветом, что отец умер…
Командование полка решило дать мне краткосрочный отпуск. Конечно, на похороны я не успевал: дорога отнимала почти пять суток, но можно и нужно было помочь семье как-то перезимовать и вообще решить, как жить матери с моим младшим братом в дальнейшем.
Когда я выезжал из части, в Сибири стояли обычные для этого времени морозы. Естественно, я был соответственным образом обмундирован. Но в Крыму стояла теплая солнечная погода, поэтому пришлось снять теплое белье, валенки и одеться полегче. Сапоги я предусмотрительно взял с собой, а вот фуражки у меня не было, пришлось ходить в буденовке.
Встреча с матерью и братом вышла и радостной и печальной одновременно. Брат заметно вытянулся, ему было уже без месяца шестнадцать лет. Мать рассчитывала, что пока я служу в армии, перебиться шитьем, а там будет видно.
Через военкомат я получил наряд на дрова, уголь и завез их домой. Выделили нам и какую-то материальную помощь. Директор школы предложил маме зачислить ее уборщицей, но она отказалась. Приехала в Субаш и приятельница матери Соня Эйриян. О ней и ее семье я обязательно напишу отдельно. Жизнь этой семьи оказалась очень трагичной… Пробыв дома несколько дней, я уехал обратно в часть.
7. Военные лагеря
В годы моей службы на летний период части выводились полевые лагеря. Наш полк, например, выезжал в Алтайский край. Недалеко от Бийска на левом берегу реки Бия на опушке большого соснового бора был разбит палаточный городок для целой дивизии. Несколько в стороне проходил широко известный в Сибири Чуйский тракт.
Армейская палатка – это целый дом. В ней размещалось отделение полного состава (12 человек) с материальной частью и военным снаряжением. Спали солдаты на нарах покрытых матрасами, но застилались простынями и одеялами, как на обычных кроватях. Выглядело это довольно красиво. Полы палатки приподнимались, так что «помещение» постоянно проветривалось. О подъеме и отбое оповещал горн. Распорядок дня был примерно такой же, как и на зимних картинах. Только подъем был на час раньше.
С утра и до обеда вся школа занималась на стрельбище, которое находилось от палаточного городка на расстоянии семи километров. Преодолевалось это расстояние туда и обратно только бегом и при полном снаряжении: ранец, скатанная шинель, и страшно ненавидимый нами противогаз. Назывался такой бег — марш-бросок. Бывали марш-броски и на большее расстояние – до двадцати километров. Гимнастерки от постоянного пота, а температура на Алтае летом под тридцать и даже больше градусов, покрывались солью и не выдерживали больше одного сезона, хотя мы их при первой же возможности стирали в реке. Во время марш-броска временами подавалась команда «Газы!» или какая-либо другая, требующая соответствующей реакции. К примеру, «Воздух!», «По-пластунски вперед!» и т.п. На стрельбище проводились не только стрельбы по мишеням, но и разборка, и сборка оружия, тренировки по рукопашному бою и другие формы военной подготовки.
Однажды, полковой школой в полном составе были проведены учения «по преодолению участка, зараженного ипритом» в процессе «наступления на укрепленную полосу противника». Каждый из нас приготовил для себя из стеблей кустарника маты, с таким расчетом, чтобы при падении на него тело не соприкасалось с землей. Выдали всем противохимические защитные чулки-сапоги до бедра и накидки. Одели в другое — старое, бывшее в употреблении нижнее белье, гимнастерки, штаны и вывели на исходную позицию. Тут же была подана команда «Газы!»
Мы надели противогазы. Вся лежавшая перед нами местность была обрызгана настоящим боевым ипритом и имела оранжевый цвет. Началось наступление. Короткими перебежками, пользуясь матами, падая и вновь поднимаясь, мы преодолели эту полукилометровую территорию «противника» и кинулись в атаку. Задача была выполнена.
Начался новый этап обучения: личная санитарная обработка и дегазация оружия. К месту окончания наступления был подтянут по левой обмывочный пункт, имевший два входа. У одного мы сняли с себя всю бывшую на нас во время наступления одежду (ее потом дегазировали в специальных фургонах), а у другого, после помывки получили наше обычное обмундирование. Маты были сожжены, чулки и накидки отданы в дегазацию.
Дальше шла дегазация личного оружия — винтовок и пулеметов. Они были разобраны до последнего винтика, прочищены специальной жидкостью, смазаны и вновь собраны. Мы построились, получили благодарность и с песнями отправились в свой палаточный лагерь.
Кроме этого мне вспоминается еще один эпизод из боевой подготовки во время срочной службы в армии. На этот раз проводились учения в масштабе дивизии, а назывались они — «Наступление в предполье с боевой артиллерийской стрельбой».
Рано утром, позавтракав, подразделения полка, в том числе и полковая школа, двинулись походным маршем в Бийскую степь. Стояла тридцатиградусная жара, а мы шли в полном боевом снаряжении. У каждого фляга кипяченой воды. С нами – походные кухни, которые накормили нас обедом.
Пройдя походным маршем тридцать километров, к вечеру мы вышли на исходные позиции для наступления. Всем приказали окопаться, и за несколько часов каждый вырыл себе ячейку в полный рост. Затем съели свой сухой паек и, стоя, немного вздремнули.
На рассвете после команды: «Приготовиться к бою!» началась артиллерийская стрельба. Снаряды летели через наши головы и разрывались в непосредственной близости от окопов. Но расчет был точный, они не могли нас поразить. Затем артиллерия перенесла огонь вглубь условного противника, а мы по команде «Вперед, на врага!», двинулись за огневым валом. Было довольно страшновато и чувствовалось, что старшие военачальники, которые шли с нами в одной цепи, находятся в напряжении, беспокоясь за исход стрельбы.
Артиллерия еще раз переносит свой огонь вглубь обороны противника, и мы с криком «Ура!» бросаемся в атаку. Противник побежден. Учение закончено. Наконец напряжение у всех спало, только очень хочется пить, а воды нет. И лишь спустя пару часов привезли кипяток.
Пишу это и вспоминаю, что в одном из боев Отечественной войны мне пришлось пережить нечто подобное. Наш батальон находился в засаде. Финны, наткнувшись на нее, пошли напролом, ибо деваться им было некуда. Бой был не на жизнь, а на смерть, временами схлестывались врукопашную. Но когда сражение закончилось, главным чувством была жажда. Пить хотелось страшно, и я выпил полную каску воды, зачерпнутой из лесного мшистого болотца. Вода была коричневатого оттенка, с ошмотьями мха, но холодная и, наверное, безвредная, так как я потом ничего плохого не почувствовал.
8. 22 июня 1941 года
В полевых лагерях хорошо был организован и досуг красноармейцев. Особенно нам нравилось посещать спортивные площадки при текстильном комбинате. Свободные от дежурства красноармейцы проводили свой досуг на спортплощадках и футбольном поле текстильного комбината. К тому же здесь работал в основном женский персонал, и это делало наши посещения более интересными.
22 июня 1941 года был воскресный выходной день. Стояла чудесная, летняя погода. Она, как и вся природа Алтая, напоминала нам, южанам, коих в части было немало, наш родной солнечный край. Время, когда колосья хлебов покрывались золотом, а сады дарили людям чудесные плоды черешен, вишен и абрикосов.
В этот день шли соревнования, шумели болельщики, из динамиков звучала популярная музыка. Но вот всеобщий веселый настрой внезапно прерывается сообщением по радио о том, что сейчас будет передаваться важное правительственное заявление. Было 16 часов по местному времени. Из репродукторов послышался голос Молотова, который сообщил о вероломном нападении фашистской Германии на нашу Родину.
Так началась для нас Великая Отечественная война. Уже через двенадцать часов лагерь опустел. Все части выехали в места своей постоянной дислокации.
Продолжение следует…
Источник:
https://iremember.ru/
